«Весна, весна! Как воздух чист!», анализ стихотворения Баратынского

История создания и публикации

Стихотворение «Весна, весна! Как воздух чист!» было написано в Казани весною 1832 года и впервые опубликовано в собрании стихотворений и поэм Баратынского (Стихотворения Евгения Баратынского. М., 1835. Ч. 1: Стихотворения).

Баратынский несколько раз приезжал в Казань и Казанскую губернию. Дело в том, что в приданое его жены Анастасии, дочери казанского помещика Л. Н. Энгельгардта, входило родовое поместье Каймары (ныне Высокогорский район Республики Татарстан), по имущественным делам которого он и посещал те края. «…Казань была для меня мало вдохновительной, - писал поэт в одном из писем. - Надеюсь, однако ж, что несколько впечатлений и наблюдений, приобретённых мною, не пропадут».

Стихотворный размер и рифмовка. Композиция, образы, тропы

В стихотворении, написанном четырёхстопным ямбом и состоящем из восьми катренов, во всех без исключения строфах рифмуются только вторая строка с четвёртой, а первый и третьи стихи нерифмованы. Это интересный приём, ведь созвучия (рифма) как бы является успокоительным признаком гармонии, отсутствие же рифмы как бы подспудно указывает нам на её, гармонии, неполноту.

С чем же связана эта неполнота? Разгадкой и служит стихотворение в целом, на неё работает и его композиция (от внешнего к внутреннему, от непосредственных впечатлений весны – к таинственным движениям души, пробуждённой духом весны), и тропы:

эпитеты – “живая лазурь”, “солнечные лучи”, “торжествующий хребет”, “ветхий лист”, “заздравный гимн”, “дивный пир”;

метафоры – “небосклон слепит очи”, “забвенье мысли пьёт”, “летают облака”, “шумят ручьи”, да в сущности и вся третья строфа, где вполне реалистичная картина впадения весенних ручейков в могучую Волгу превращена во впечатляющее олицетворение вешних сил природы:

Шумят ручьи! блестят ручьи!
Взревев, река несёт
На торжествующем хребте
Поднятый ею лёд!

Весна обостряет все чувства лирического героя, и они ясно присутствуют в лирическом описании – даже редкое в дореалистическую эпоху обоняние:

Ещё древа обнажены,
Но в роще ветхий лист,
Как прежде, под моей ногой
И шумен и душист.

Общая же, генеральная, сущностная особенность такого построения синтетичного, двоякого и противоречивого метаобраза «весна – душа» состоит в том, что как только лирический герой переводит взгляд с внешнего на внутреннее, так сразу явные тропы исчезают из его речи. Исключение – “дивный пир”, притом что эпитет находится в последнем стихе последней строфы, а определяемое им слово – в последнем стихе предпоследней.

Тема, жанр и литературное направление

В 1830-е годы Баратынский переживает тяжёлый психологический и творческий кризис, пишет мало (особенно если сравнивать с 1820-ми годами), в лирике часто продолжает придерживаться своего излюбленного жанра – пейзажной лирики с элементами философской. А это означает, что темами этого круга поздней лирики Баратынского внешне всегда выступают прекрасные, гармоничные явления природы (в данном случае бурное явление весны), но в подтексте каждого такого стихотворения высвечивается внутренняя тема – душевная дисгармония, непонимание и духовный кризис.

Три из пяти строф стихотворения посвящены не весенней природе как таковой, а движениям души лирического героя. Начинается эта, психологическая часть вопросом: «Что с нею, что с моей душой?» Читатель напрасно будет ждать ответа, ибо вопрос это вполне (хотя ещё и скрыто) риторический. Но когда в следующей строке лирический герой о своей душе говорит, что

С ручьём она ручей
И с птичкой птичка!.. –

то это не сравнение и не метафора, а радостное самоощущение нашего впечатлительного лирического героя.

Но погодите радоваться – ведь радость омрачена нерешённым вопросом о смысле жизни. Этот главный, «смысловой» вопрос – «зачем?» поздний романтик Баратынский вставляет теперь, задним числом, даже в творения своей поэтической юности. Например, в стихотворение 1821 года «Водопад», в первой половине 1830-х заново, и существенно, отредактированное:

Зачем, с безумным ожиданьем,
К тебе прислушиваюсь я?
Зачем трепещет грудь моя
Каким-то вещим трепетаньем?

Это «зачем?» ожидаемо является и в предпоследней строфе стихотворения о весне, причём в конце соответствующей фразы – не вопросительный, а восклицательный знак. И это вряд ли простая опечатка: вопрос-то явно риторический, и ответа на него явно не будет:

Зачем так радует её
И солнце, и весна!

Но вот и уточняющий и уже не риторический вопрос:

Ликует ли, как дочь стихий,
На пире их она?

Ответ в начале следующей и уже последней строфы: «Что нужды!» Т. е., в переводе с поэтического языка романтика на бытовой язык, – ответ отрицательный: нет, не ликует. У романтического поэта особенная душа: она, в отличие от души простого человека, не дочь стихий (здесь опять не метафора, а простая констатация факта), «из другого теста сделана». Вот душа простого, счастливого человека без всяких вопросов наслаждается весенними стихиями, на пире их забвенье мысли пьёт. У романтического же поэта при всём желании – и желании страстном – так не выходит, высший смысл бытия от него ускользает, бытие иррационально, мир непознаваем…

Но всё это, на исходе романтической эпохи, читателю давно известно. Баратынский не «последний поэт», каким он самому себе представляется, он последний романтик. Парадокс его пейзажно-философской лирики: философия стара, однако нов пейзаж, в котором мастер стиха воистину достигает всяческого совершенства.

По писателю: Баратынский Евгений Абрамович